Поскольку здесь я намекаю на анекдот, хорошо известный в Риме, но неведомый за его пределами, картина нравов не будет полна, если я в скобках не расскажу эту историю.

В годы правления Сикста V некий поэт по имени Марере написал сатиру, в которой нанес оскорбление супруге одного из высокопоставленных чиновников. Оскорбленная дама пожаловалась папе. Тот, будучи суровым, но справедливым, послал за Марере и сам допросил его о причинах, по которым поэт позволил себе подобную дерзость. Выслушав объяснения, удовлетворившие верховного понтифика лишь наполовину, но заставившие его несколько раз улыбнуться, его святейшество спросил, как же все-таки стихотворец осмелился вывести женщину под ее собственным именем как куртизанку, хотя ее имя, напротив, является чуть ли не символом добродетели.

— У вас были какие-то причины мстить ей? — спросил Сикст V.

— Нет, святой отец, — отвечал поэт, — я ничего против нее не имею.

— В таком случае что заставило вас оскорбить ее и оклеветать?

— Мне нужна была рифма, а ее имя как раз подошло.

Сикст V поморщился.

— А каково ваше собственное имя, синьор поэт? — спросил он.

— Марере, к услугам вашего святейшества, — представился стихотворец.

— Что ж, теперь моя очередь сочинить стихи; раз уж ваше имя подсказывает мне рифму, попробую срифмовать так:

По заслугам синьора Марере

Мы отправим его на галеры!

Приговор, произнесенный папой, возымел эффект, и на все попытки заступиться за виновного его святейшество неизменно отвечал:

— По-моему, рифма и разум так редко приходят в соответствие, что тот единственный случай, когда они оказались в ладу, следует принять во внимание и запечатлеть в памяти потомства.

Синьор Марере был препровожден в Чивитавеккья на галеры, где и умер, оставив два тома неизданных стихов, поскольку ни один издатель не осмелился их опубликовать.

Накануне нашего отъезда, выйдя из театра Валле в час, когда вечер далеко еще не кончился, мы отправились попрощаться к обаятельному кардиналу де Бернису, прозванному Вольтером «Цветочницей Бабет».

У него мы встретили графа Бристольского, епископа Дерри, — он только что явился туда с тем же намерением, что и мы.

— Стало быть, ваше преосвященство покидает Рим? — спросила я у этого необычного прелата, чей своеобразный характер произвел на меня впечатление.

— Ах, Бог мой, именно так, моя прекрасная соотечественница. Счастье благоприятствует мне!

— Когда же ваше преосвященство отправится в путь?

— Завтра.

— А куда, если позволительно полюбопытствовать?

— Об этом вы скоро узнаете.

Утром после завтрака он явился к нам и выразил желание поговорить с сэром Уильямом.

Сэр Уильям прошел с ним вместе в кабинет, но не прошло и пяти минут, как он возвратился, смеясь и ведя за руку его преосвященство.

— Дорогая Эмма, — сказал он мне, — милорд Гарвей утверждает, будто вдруг так в вас влюбился, что не может расстаться с вашей драгоценной персоной, опасаясь умереть от печали. По этой причине он просит позволения сопровождать нас в Неаполь. Поскольку я предполагаю, что вы не желаете смерти одному из самых знаменитых наших пэров и достойнейших столпов Церкви, я со своей стороны поддерживаю его просьбу, и теперь его преосвященство ожидает лишь вашего согласия, чтобы стать самым гордым из мужчин и самым счастливым из епископов.

Так как семьдесят два года монсиньора избавляли меня от особенных опасений, я не сочла возможным отказать в столь невинной просьбе, да еще наперекор желанию сэра Уильяма Гамильтона.

Я протянула монсиньору руку, которую он поцеловал, демонстрируя живейшую радость, и было решено, что с этого часа он поступает на службу в английское посольство в качестве моего верного рыцаря.

Мы выехали из Рима в двух почтовых каретах и фургоне, избрав сухопутное путешествие, хотя оно и было сопряжено с риском натолкнуться на грабителей. Впрочем, сказать по правде, опасность была не так уж велика: с нами были шесть лакеев графа Бристольского и двое наших, все крепкие, храбрые английские парни, — эскорт, достаточный, чтобы нас защитить.

Путешествовать в обществе сэра Уильяма Гамильтона было огромным удовольствием, особенно для меня, с моим постоянным желанием расширить свой, увы, весьма скромный кругозор. Блестящий знаток античности, сэр Уильям был, сверх того, чрезвычайно взыскателен к себе и, делясь своими познаниями, имел обыкновение взвешивать каждое слово. Поэтому, если он рассказывал о каком-либо событии, называл дату или описывал произведение древнего скульптора, можно было слепо верить в точность этих сведений.

Из Рима мы выехали по виа Аппиа, то есть через старинные Аппиевы ворота, оставив слева от себя долину Эгерии, цирк Каракаллы и гробницу Цецилии Метеллы, а справа — катакомбы святого Себастьяна и усыпальницы рода Аврелиев.

Сэр Уильям приказал остановить экипаж перед гробницей дочери Метелла Критского, где покоился прах этой молодой женщины, известной своим умом, жившей во времена расцвета Рима, знавшей Цезаря, Помпея, Цицерона, Клодия, Катулла, Гортензия, Лукулла, Катона: возможно, они собирались у ее очага, пока неугасимая ярость гражданской войны не встала между ними.

Невзирая на свои семьдесят два года, мой верный кавалер граф Бристольский вышел из кареты и проявил самое решительное желание взобраться на вершину усыпальницы Цецилии Метеллы, чтобы сорвать для меня ветвь дикого гранатового деревца, проросшего сквозь руины.

Когда мы проезжали Аккуа Ферентину, сэр Уильям показал нам место, где Клодий получил смертельные раны от рук гладиаторов Милона.

В Дженцано мы, оставив свои экипажи, в сопровождении вооруженной карабинами четверки слуг поднялись к озеру Неми, одному из самых красивых на римской равнине и отделенному горой Джентили от невидимых руин Альба Лонги.

Графу Бристольскому влюбленность в меня, казалось, возвратила юношескую резвость ног, и он не покидал нас ни на минуту: шагал рядом, а случалось, что и впереди.

Прогулка продолжалась около часа. Потом мы вновь заняли наши места в экипаже и по круто спускавшейся вниз дороге покатили к Понтийским болотам (их осушением был весьма озабочен Пий VI — не во имя общественного блага и оздоровления столицы, а чтобы увеличить земельные владения своего племянника принца-герцога).

На середине этого спуска нам повстречалась карета; по виду ее мы издалека определили, что она принадлежит кому-то из столпов Церкви; поравнявшись, мы узнали его — то был монсиньор Руффо.

Он сделал нам знак остановиться и спросил, не найдется ли у нас стакана свежей воды для бедняги, которого он везет в Рим в собственной карете и который подхватил ту страшную лихорадку, что свирепствует в окрестностях Понтийских болот; он нашел его лежащим под деревом, взвалил к себе на плечи, отнес в экипаж и теперь спешит в Рим, чтобы отдать больного на попечение врачей.